ДЕВОЧКА СО СТЕКЛЯННЫМИ ГЛАЗАМИ
     Маруся направилась в дом. Это была краснощекая, чуть больше меры упитанная деревенская девушка.
      В доме топили печь, пахло дымом. Во дворе возились куры. Сосед-дачник обрывал вишню. Был обычный солнечный и жаркий летний день. Спокойно и тихо.
      Вдруг тишину пронзил крик незнакомой старухи, что ворвалась во двор и до смерти напугала козу.
      - Горим! Горим! Маруська, горим!
      Маруся старуху не знала, но тут же поспешила на помощь. Старуха смогла напугать всю деревню, только дачники оставались неподвижно сидеть в своих плетеных креслах и продолжали степенно жевать первый урожай вишни и крыжовника.
      Из-за леса валил дым. Все спешили. На дороге Маруся встретила девочку со стеклянными глазами в зелено-голубом коротеньком платьице и с короткими коричневыми волосами. Ей было лет тринадцать. Она неподвижно сидела на краю дороги и жевала травинку. Девочка была боса. Девочка не реагировала на стоящую рядом Марусю, она устремила свой взгляд на песчаную дорогу. Молчание прервали крики деревенских жителей…
      Обратно Маруся возвращалась вечером, но было жарко. Девочка все еще сидела на пыльной дороге. Вновь Маруся молча встала рядом. В тишине слышны птицы и кузнечики. Лишь когда Маруся пошла дальше, девочка резко повернула голову в ее сторону, но не проронила ни слова.
      В сумерках лес казался темно-синим, тогда Маруся увидела за маленьким холмиком дым. Там находился дом богатой дачницы Наташи. Маруся слышала крики ее взрослых дочерей и лай собаки с непонятным для нее, Маруси, именем – Джон. Она уже никуда не бежала, а просто стояла и смотрела на черный столб дыма. Она подняла голову и резко повернулась назад – ее дом горел. Маруся сорвалась с места с криком: «Горим! Горим!». Не зная, что ей делать, Маруся побежала к лесу. Мимо ее калитки, вдоль ее забора гордо и спокойно прошла девочка со стеклянными глазами в зелено-голубом платьице. На платье вспыхивали огоньки и тут же гасли, оставляя черные точки. Девочка шла молча, не обращая внимания на догоняющую ее Марусю. Скоро девочка исчезла в последнем луче солнца.
      А над пламенем пожаров и над головами людей, Маруси, ее кур плыли белые облака. Плыли неспешно и тихо, даже не зная о том, какая беда в деревне.

     Здравствуй, лиричный оппонент! Из нас двоих романтик остался только один. Я чувствую, что почти умер. Всё больше напоминаю себе Печорина, и столького не испробовав в жизни, уже и не стремлюсь ни к чему.
      Думая о жизни, я всё меньше нахожу поводов восхищаться ею, но это еще не страшно. Страшно то, что и отвращения она у меня не вызывает. Ни смысла, ни стимула в ней для меня нет. Говоря твоим языком, глаза мои разучились видеть, нутро - чувствовать, и перо моё давно остановилось. Я стал честнее и добрее, но я мёртв. Честное слово, лучше бы мне остаться резким, порой невыносимым, ненадёжным, лишь бы вернуть прежнюю остроту. Я разучился даже страдать. Я даже не умер - сам себя убил. Перестал быть не только позёром, страдающим напоказ - вовсе не чувствую боли.
      Это писалось как групповой портрет человечества, benzomимально обобщённый, Я старался не нарисовать себя, но что-то от меня в нём осталось. Пусть это будет памятью обо мне прежнем. [Написано ~6 - 11 ноября. до написания вышесказанного не перечитывал]

ЦВЕТНОСТЬ

      ...таковы наши верные домашние гнёзда. Немного пыльные, нарисованные любимыми цветами, наполненные любимыми вещами. Каждая пылинка уводит память далеко или не очень. А впрочем и то не всегда: смотря по настроению... – но это уже не так интересно. Иногда там бывает весело, иногда там детство, у кого-то - юность, иногда грустно, дождь, осень. Но всё это уже отжило. Или нет еще. А то и вовсе никогда не умрёт - если мы в это верим.
      Старые фотки, сухие цветочные лепестки, занесённые ветром за шкаф или под кровать, кленовый листок между страницами книги на полке. Столько тайн.
      Мы приходим сюда весёлыми, усталыми, пьяными, не одни - и каждый наш приход оставляет свой крошечный след - пусть несколько пылинок. Здесь текут в пустоту наши мысли. Наши дожди - летние и осенние, февральский снег, майские холода, ночи, дни, жгущее сентябрьское и мягкое вечернее солнце июля, холодок по коже, слёзы, сумасшедшая радость.
      Ты пишешь про дождь, друг...
      Дожди - они очень разные. Но они прекрасны всегда. Бывает так, что они где-то за окном, а в комнате ночь и шепот. Такой дождь успокаивает или тревожит, иногда и всё вместе. Дождь идёт очень тихо, капли осторожно стекают по стёклам, но не сразу. Сначала они подолгу держаться по ту сторону стекла, и только потом, слабо сверкнув светом фонарей, стекают вниз. Мы даже не замечаем такого дождя, мы слишком бываем заняты для этого. Только в тишине он становится слышен, и еще с утра остаются лужи, но мы их обходим, стараемся не замечать, потому что проще не вспоминать ничего - даже прекрасной, чистой и честной ночной сырости и темноты. Память о хорошем влечёт за собой печаль.
      В одиночестве под таким дождём хорошо забираться ещё глубже в свою память и вгонять себя в жгучую грусть с азартным мазохистским упорством. Но это быстро надоедает.
      Весенний дождь неистов и нежен. Он ласкает нас, играет, и так вплоть до полной эйфории. Кто не любит таких дождей? Это уже должно было бы их опошлить, но каждый раз они нисходят такими же прекрасными - они ведь не знают, сколько о них уже написали люди. Это лучшее в жизни - дождь, май, шепот, маленький фонарик, отразившийся в капле на стекле, подмигнувший и пропавший.
      …Есть и другое, погрубее, "злое и весёлое" - рынок, метро, работа/учёба...
      ...и т.д.
      Рынок - это такое место, где торговки, похожие на тюленей или мамонтов, покупатели всех фасонов и расцветок: упёртые как армейский грузовик, спокойные, визгливые - всякие. Общее у них одно - все они абсолютно точно знают, куда и зачем они идут, именно у них проще всего было бы выведать смысл жизни - по-моему их надо только спросить, но никому это не приходит в голову, а сами они не скажут. Попав в такое место чувствуешь себя естествоиспытателем, наблюдающим за популяцией редкого вида обезьян в естественных условиях. Попытавшись развить такой подход, в этом впечатлении можно лишь окончательно утвердиться. На ваших глазах развернётся весь жизненный цикл вида со всеми его этологическими особенностями: от банальной драки за добычу вплоть до проявлений определённой степени разумности и самых причудливых форм полового поведения, включая и собственно процесс размножения.
      Интересно бывает жить в этом мире, когда, погружены в себя, мы проходим его насквозь от прекрасного до последней грязи. Крики торговок, Скрип трамвая преломляются внутри, сливаются, сверкая своей абсурдностью и гнетущим ощущением сиюминутности. Бывает даже весело. Но бывает и так, что весь этот мир остаётся лишь в листве под ногами. Листья прилипают к асфальту, между ними серые капельки мутной воды. A сами листья желтые и они плывут в глазах навстречу и под ноги. И память не тревожит – остаются только листья в глазах. Идя по такой дороге не замечаешь ни прохожих, ни машин, ни грязных строек по сторонам. Сверху идёт дождь, он, даже такой – прекрасен по-своему. Обычно становится немного холодно, очевидно именно это называют – мурашки по коже. Люди в метро смотрят в лицо. Наступает звенящее одиночество. А иногда оно наоборот – глухое, когда притупляется слух. Стоя на краю иногда хочется прыгнуть, но эта блажь быстро проходит.
      Часто нападает повальный антагонизм – ко всем и вся. Люди вокруг – сплошь придурки, козлы и… #&даки одним словом. Может так оно и есть, даже скорее всего. Все – и я тоже, и ты. И всем нам остальные, бывает, кажутся %^даками – не кажутся. Такие мы и есть.
      А вечером шаги отдаются в стук сердца – и это прекрасно, как ноябрьский дождь. Да… Рынок и &^&%ки вокруг нас – это все тоже прекрасно и редкостно романтично в своём роде. Снова холодок по коже, иногда – до слёз. Окна – знакомые и незнакомые, но одиночества нет – столько мыслей, столько памяти, такой же светлой, как утренние лужи, которые мы обходим… Тогда приходят строчки, мокрые заплёванные стены становятся родными и добрыми. На них среди оранжевого света темные размытые полосы изломанных веток, шевелящиеся на ветру. Еще стены блестят от воды.
      То же бывает и от музыки. Вообще человечество изобрело массу способов вгонять себя в тоску и делает это виртуозно. Но наверное всё-таки лучше чувствовать холодок по коже, может даже жалеть себя, лишь бы приходили те строчки. Хотя, всё равно – все там будем, может тогда и разберёмся, что было лучше. А пока жизнь любого поэта не стоит ни на копейку больше жизни какого-нибудь т.н. «заурядного» &^дака. Стоит ли любить людей, не уважающих Базарова? Но сопли некоторых &^даков, которые те распускают слишком часто и не по делу, тоже выводят нас из себя. Надо, очевидно, всем нам жить стиснув зубы и мазать соплями только собственную подушку. Это жестоко, но, видимо, правильно.
      Да, забыл, ведь есть ещё любовь. Это - наверное ярче всего. Молчи. Затк нись: из-за того что о ней говорят слишком часто - разве это причина отрицать её. Любовь - это песни, звуки, шепот шагов, запах, щекочущие волосы. Ощущения. Ночь, звёзды, ветер и сумасшедшая влажная прохлада или заоконный дождь и что-то ломается внутри - наверное неверие. И в то же время - жгучее откровение: "Что ты делаешь, дурак? Это лишь минута счастья, потом будет свободное падение в пустоту"; впервые целуя её в висках стучит "Она уйдёт!". И так не захочется ухватиться и удержаться… Ещё немного эмоций. Мы разные: кто-то верит в неё и живет только ею, кого-то держит ещё что-то, но это так глубоко и свято! Или я не прав?
      Вечные, вечные синие звёзды в глазах мешаются с фонарным неоном. Фонарные звёзды – неоновые фонари… Наоборот… И снова… Когда приходят строчки – это очень ярко, это запоминается. Это захватывает это такой леденящий холод, и в то же время – взлет, падение, взлёт – падение – захватывает дух. Глаза такие широкие, будто и вправду что-то открылось, что- то показалось на горизонте, и сердце бьется так, что того и гляди треснет зеркало, в котором всё это увидено. Правда потом иногда оказывается: то что видели расширенные глаза – лишь казалось прекрасным откровением. На деле – обычный мусор, красиво сложенный воображением. Но это – редко, редко, это – потом. Зато хоть иногда – звёздный холод, ветер в лицо раздувает слёзы от глаз сразу за уши и срывает их за спину и рвёт волосы через лоб и виски, полощет каплями лицо и холодно-холодно, но так легко, как, наверное, на исповеди. «Это – прекрасно. Всё равно – для меня – или для всего человечества. Мне – всё-равно. Передо мной этот вопрос не стоит. Никто не прочтёт – моё. Но моя память – прекрасна, я даже люблю её, как бы тяжела она ни была.» Каждая ранка своей болью напоминает о том что ты жив. Кто-то сказал – человек жив, если способен страдать. Не все ошибки допущены, что- то еще можно исправить. Хоть только в собственной жизни и в близких судьбах. Для остальных же всё равно мы остаёмся…