|
Евгений БатуринМЛАДШИЙ ПОМПА
Моей маме Батуриной Тамаре
Федоровне посвящается.
Земля ей пухом.
Когда тебе шесть лет, мир прост и ясен, он состоит из гарнизонной коммунальной квартиры с казенными табуретками, казенными столами, казенными кроватями и казенными жильцами - людьми служилыми и иже с ними. На каждом элементе этого мира, будь то стол, табурет или радиоприемник синей масляной краской написано имя. Кухонный стол, например, зовут очень просто инв. № 014, а любимую табуретку цвета морской волны величают сложнее - инв. № 544, а вот трофейный немецкий приемник с проигрывателем имеет два имени: громкое металлическое на груди - «Telefunken», и сзади скромное, все той же синей масляной краской - инв. № 007. Мир очень прост и ясен, и даже когда вдруг оказывается, что не все так просто, как мнится и происходит что-то новое, или появляется кто-то новый, мир реагирует просто и ясно принимая в свои пределы новые события, новые предметы и новых людей, а может это новое просто снисходительно позволяет твоему миру захватить их в плен и расширить свои границы. Мой мир прост, в нем живут мама и папа, дядя Петя, тетя Валя, матросы с «губы», просто матросы, лейтенанты из нашего полка, их жены и многие, многие другие, кого я очень люблю и без которых не было бы в этом мире меня, а даже если бы и был, то без них и быть бы мне не хотелось. Меня зовут Жека. В моем мире я самый главный, и весь мой мир послушно вертится вокруг меня, и все люди и вещи просто призваны для того, чтобы быть для меня. После меня - самая главная, конечно, мама. Мама! Она неизменна и постоянна с первого дня, как я ее знаю, от нее исходит такой знакомый теплый молочный запах, который я помню с того самого времени, когда, наверное, еще не помнил себя. Она все время рядом и даже когда ее нет, то есть она куда-то ушла, то она все равно есть и все равно рядом. Медведица с медвежатами с коврика над моей кроватью, когда я ложусь спать, смотрит на меня очень внимательно и заботливо, совсем как моя мама, Вообще, медведица очень похожа на мою маму, она так же, как моя мама, постоянно охраняет меня и своих медвежат, и мама, укладывая меня спать, как бы передает меня на попечение медведицы. На левом потертом углу коврика с медведицей и медвежатами, том, что около моей подушки, с изнанки тоже есть инв. № 118. Как говорит мама: «Эхма! Жизнь наша казенная». Потому, что хоть мы с мамой и не служилые, но уж точно, иже с ними. Мама у меня очень красивая, папа говорит, что вбацался с первого захода и по самые уши. Для меня это не удивительно: я тоже вбацался с первого захода в свою маму и тоже по самые уши. Так я ее люблю. И когда я ей об этом говорю, она смеется и говорит, что очень похоже на правду, потому, что если судить по величине моих ушей, а они у меня, как у маленького слоненка, то меня, вбацавшегося, похоже тянули из мамы именно за уши. Когда я не хочу спать, то смотрю на медведицу и ее медвежат или отворачиваю угол коврика и смотрю на инв. № 118. Мой мир полон этих инв. № …, они есть везде, на настольной лампе, радиоприемнике, диване, шкафу, кастрюлях, простынях, подушках, и я не удивлюсь, если вдруг обнаружится, что и у меня, где-нибудь на попе, написано синей масляной краской инв. № 1. Единственно, в чем я не сомневаюсь, что там стоит единичка. Потому что в моем мире я главный. Маму зовут Тамара, как царицу Тамар. Царица Тамар, она была просто Тамар, а моя мама ТамарА, а где-то наверное есть ТамарБ, или ТамарВ, ну как с инвентарными номерами - инв. № 111, инв. № 112, инв. № 113 и так далее. Поскольку я Жека, то видимо когда-то был царь Жек, а я теперь ЖекА, и есть где-то ЖекБ. Вот с папой как-то неясно. Мама зовет его Саней. Почему мы с мамой на А, то есть первые после тех, а папа Саня на Я, последний в алфавите и где Сан и предыдущие по алфавиту. Мир, наверное, все таки устроен сложнее, чем кажется. Папа непостоянен, его всегда нет, и только иногда он появляется, а потом снова исчезает. Папа шершав небритыми щеками и колюч звездочками на голубых просветах погон черного кителя, пахнущего одеколоном и коньяком. Матросы с «губы», красящие известкой тротуарный бордюр и детсадовский забор, величают папу «Помпой». «Помпа» означает помощника командира по политработе. Я думаю, матросы с «губы» за что-то не любят папу. Наверное, он с них снимал стружку. Я думаю об этом и представляю, как папа с рубанком в руках и засученными рукавами форменной рубашки снимает стружку с матроса в тельняшке, лежащего около тротуарного бордюра. Я понимаю, что это чепуха, не такой уж я и маленький, чтобы понимать это выражение так буквально, но все равно зрительная ассоциация так и стоит перед глазами. Они и меня иногда называют «Малым помпой» или «Младшим Помпой», перенося на меня часть своего недовольства на папу, но я не обижаюсь на них. Когда я сказал об этом папе, он рассмеялся и сказал: «Не обижайся на них, Жека, это они не от зла, просто… просто, они разгильдяи». Теперь если я иду мимо матросов с «губы» и они меня встречают словами: «Привет Младший Помпа!», я им отвечаю весело: «Привет разгильдяи!». Они смеются в ответ и сразу называют меня Жекой, дескать, молодец, как выкрутился. Они действительно не злые и я на них не обижаюсь, они мои, они принадлежат моему миру и мне, что же я на них буду обижаться. Глупо. День начинается гимном из черного репродуктора, он будит маму и папу, я в это время уже не сплю, потому, что меня укладывают рано и я успеваю выспаться до подъема. Я просто лежу с закрытыми глазами и жду гимн…. Но репродуктор молчит, просто он видимо сам еще не проснулся. Еще немножко и он проснется и зашипит от досады, что пора вставать, а потом громко и неприятно заголосит: «Союз нерушимый республик свободных…». И начнется суета. Сначала промчится за дверь к коммунальному умывальнику папа в черных сатиновых трусах, ему нужно успеть до соседа майора дяди Пети, как молодому и зеленому. Потом на кухню выйдет мама и начнется гремение крышками кастрюль, шипение сковородки с запахом яичницы и картошки, или сосисок и макарон. Маме тоже надо успеть до майорши тети Вали, мама тоже молодая и зеленая… ну про нее я понимаю у нее зеленый халат, а папа - то в черных трусах? Зеленый? Папа говорит, что это называется субординацией. Я продолжаю предположительно спать - у меня нет выбора, даже если я встану, меня все равно загонят в кровать - комната маленькая, чтобы не путался под ногами, пока мама готовит завтрак, а папа облачается в форму цвета трусов. Маме уже тридцать, а папе тридцать два. А мне скоро шесть. Им все время куда-то хочется пойти, то на танцы в Дом офицеров, то в гости, то в кино, на «Полосатый рейс». А тут я, да не просто, а Жека, привыкший быть центром всех праздников. Жека, которому тоже надо на танцы в Дом офицеров, в кино, в гости… везде. У меня есть слабое место. Я не люблю купаться в ванне из оцинкованной жести на кухне. Когда папа с мамой куда-нибудь собираются пойти, а я капризничаю, папа снимает китель, вешает его в шкаф и говорит: «Хорошо, мы не идем в гости! Но раз уж выпало свободное время, давай-ка, Тамара, мы искупаем Жеку в ванне. Когда еще в баню попадем?» Насколько я люблю гарнизонную баню, где плескаюсь по субботам с папой, настолько же я не люблю ванну на кухне. На рев появляется дядя Петя, который говорит: « Ребята, вы совсем остервенели!», и избавляет меня от купания. При условии, что я лягу спать и отпущу маму и папу в гости, а дядя Петя присмотрит за мной уложенным в кровать. Через пятнадцать минут я сплю, уткнувшись, носом в подушку, правой рукой сжимая кортик дяди Пети, а мама и папа уходят в гости. Долго ли сидит со мной дядя Петя неизвестно, поскольку просыпаюсь я только поутру. Папа говорит, что мы - морские летчики. Но я-то знаю, что морской летчик дядя Петя, а папа «Помпа» у дяди Пети. Дядя Петя командир нашего полка. Наш полк морской авиации дальнего действия стоит в Романовке и мы летаем на разведку к японцам в Окинаву. У них там в Окинаве сидят американцы и мы их разведуем и фотографируем. Летает дядя Петя и лейтенанты, а папа смотрит за их морально-политическим обликом, но вечером и от дяди Пети и от папы одинаково пахнет коньяком. Мама уходит на работу после папы, а меня закрывает в нашей комнатке потому, что я великий путешественник и могу закатиться куда-нибудь без спроса. Я остаюсь дома один, снаряженный всем необходимым для автономного существования до вечера - зеленым горшком под кроватью, супом и кашей, двухлитровой кастрюлей вишневого киселя с клейкой, противной, как медуза, пенкой и трофейным приемником, телефоном и балконом для собственного развлечения, поскольку развлекать меня некому. С Телефункеном мы дружим давно, и я знаю, когда его надо включить, чтобы услышать: «Здравствуй, малыш! Я расскажу тебе сказку…», или радиоспектакль для детей. Я могу просто поставить на Телефунковский проигрыватель пластинку с «Брызгами шампанского», «Галопом», или «Танцем с кастаньетами» и даже потанцевать с воображаемой партнершей, под «Утомленное солнце» Оскара Строка. Телефон развлекает меня иначе. Каждый час звонит мама и я рапортую ей о текущих событиях, как то: я съел кашу, я пил кисель, я слушаю танго «Дождь идет», и где мой горшок, потому, что я уже полчаса его найти не могу, а под кроватью его нет, и вообще его нигде нет, так как и искать-то, в общем-то, негде, и на балконные перила я не залазил. Я не сумасшедший, мы живем на третьем этаже и внизу ох как высоко! Когда мамино целеуказание не приводит к благополучному исходу и горшок все-таки не находится я, потерпев чуть больше положенного, аккуратно писаю струйкой с третьего этажа, слегка присев за балконными перилами. Это приседание меня иногда подводит, так это не удобно, что аккуратная струйка превращается в хаотично мечущуюся. После чего тётя Маша из квартиры этажом ниже, жена помпытеха дяди Паши, дождавшись, когда я закончу, чтобы не испугать, шумит снизу: «Жека! Опять горшок где-то запрятал?». Тетя Маша не злая, но я стараюсь, проходя мимо, проскочить незаметно, потому, что, заметив меня, она не преминет не больно хлопнуть меня по заднице и сказать: «Привет, Жека! Опять написал мне в цветочный ящик. Зассанец маленький!», а я начинаю канючить: «Тетя Маша, я не нарочно, горшок не нашел и ветер наверное был».
«Да, вот! Твой ветер мне дождиком оборачивается», - вздыхает она и оставляет меня в покое. К маминому приходу двухлитровая кастрюля киселя оказывается пустой, а каша и все остальное
нетронутым и мама грозит, что не будет оставлять мне кисель, если я не буду есть кашу, или что там она мне оставила. Мама кормит меня и отпускает в полковую Ленинскую комнату, я хожу туда с матросами смотреть телевизор. Телевизор называется «Неман», есть такая река, наверное, тоже трофейный, раз уж «Неман», значит немецкий. Долго я там не бываю, смотрю Владивостокскую детскую передачу, «Шустрик и мямлик» называется, а потом иду домой, потому, что больше там смотреть нечего, все больше Хрущева показывают в кукурузе. На выходе матрос, покуривая, спрашивает меня: «Ну ты чё, Малый Помпа, домой так рано, покури с нами. Может тебе папироску дать? А то от моей дерни пару раз», - и протягивает мне пачку папирос с красной звездой и силуэтом мотоциклиста. Папа, по-моему, слабовато смотрит за их морально-политическим обликом, если бы у них был коньяк, они и то мне предложили бы, ну да я ничего кроме «Содовой» и киселя не пью. «Я курю только «Казбек», - сердито говорю я и развернувшись решительно ухожу. «Казбек» курит папа, «Казбек» вообще курят только офицеры. Сзади слышится смех, они, наверное, меня испытывали на слабо. Ну да я им не слабо! Зато пилоты, особенно лейтенанты меня без шоколада не отпускают, пока хожу по части, то один плитку сунет, то другой. У них шоколад, как говорит папа, входит в лётный паёк, и я нагуливаю плитку-две. А если прихожу на весь день с дядей Петей, то три-четыре, а то и все пять, не считая приносимых лейтенантами на вечеринки, когда они в гостях у папы, или дяди Пети. Люблю лейтенантов, душевные парни и зовут меня Жекой, а не Младшим Помпой. Я как-то ходил в детский садик, но возникли проблемы. Мне мама все время надевает голубые или фиолетовые рейтузы с резинками внизу, и все было нормально, пока во время моих сборов в детсад не зашел по какому-то делу дядя Петя и, увидев меня, не сказал: «Жека! Ты, рехнулся, ходишь в публичное место в женских панталонах. Что это за фиолетовое галифе?», - и растянул руками мои фиолетовые рейтузы с резинками в разные стороны. Рейтузы, правда, как-то сразу стали похожи на галифе, какие носят в нашем гарнизоне пограничники. «Пехота, едрён корень…», - добавил дядя Петя и со вздохом вышел. После этого я не смог ходить в садик. Во время дневного сна надо при всех раздеваться, а потом во время сна хочется писать и надо подниматься и через всю спальню шагать в туалет… Мне стыдно, что все люди, как люди в обычных трусах, а я в фиолетовом галифе. Мама сказала, что это глупости, в этих трусиках тепло и гарантировано, что я не потеряю свою письку. Потерять письку, конечно, было страшно, она у меня одна, но менее страшно и стыдно, чем идти через всю спальню на посмешище народу. Если уж дядя Петя сказал…! Промучившись два дня под одеялом с риском написать в постель, на третий, я перед дневным сном ушел из детского сада. То есть я не сразу ушел, а сначала подошел к матросам с «губы», красившим детсадовский забор шарой. Шара это краска такая серого цвета, у нас ей покрашены катера морских пограничников. Матросы, выслушав меня, сбили мне из трех обрезков заборного штакетника автомат в подарок и даже привязали к нему веревку, чтобы автомат можно было повесить на шею, и сказали: «Не ломай, корешок, голову, вали из этого сада в самоволку». Ну, я по совету «разгильдяев» и свалил. За самоволку нагорело по первое число, я был выпорот мамой, так как домой появился уже затемно. А и был-то, в самоволке, всего ничего, просто на берегу залива маршируя со своим автоматом на шее, встретил пограничный наряд в галифе и зеленых фуражках. Старший сказал: «Ну, ты, что боец? Тоже Родину защищать? Давай с нами!». Пару километров вдоль берега залива я маршировал с автоматом на груди за пограничниками и защищал с ними Родину, пока перед пограничной тропой уходящей в сопку по-над обрывом, поблагодарив за службу, мне не отдали приказ возвращаться в гарнизон. Я отдал честь и отправился назад, отвлекаясь иногда на морских звезд и ежей, выброшенных морем на пляж, или пытаясь поймать маленьких крабиков у самого уреза воды. В общем, когда я попал домой, уже смеркалось. Я был объявлен в розыск как самовольщик. Папа потом сказал обо мне: «Разгильдяй!».
Порот я был больно и обидно. Обидно, потому, что я ведь не шлялся где-нибудь без дела, а защищал Родину. Но мама сказала, чтобы я не забивал ей голову папиными бреднями и взяла ремень. Кончилось всё драной задницей, слезами и заявлением, что я больше никогда не пойду в детский сад. Никогда! Даже, если мне дадут папины черные сатиновые трусы! Примчавшийся на шум дядя Петя сказал: «И правильно! Обрядили парня в женские панталоны. Ни чести, ни совести!». С тех пор я не хожу в детский сад, а дядя Петя берет меня с собой на службу, не каждый день конечно, но часто. Дяде Пете тридцать семь лет, он воевал с немцами торпедоносцем в
Заполярье, закончил военную воздушную академию, у него много орденов и медалей. Когда он по праздникам выходит из своей комнаты в коммунальный коридор, при параде, с кортиком и орденами, они каждый его шаг обозначают тихим металлическим звоном. Если я вдруг оказываюсь в коридоре, дядя Петя кричит: «Здорово, Жека!» и, подхватив меня на руки, прижимает крепко к своей орденоносной груди. Мне больно от орденов, но я терплю. Ведь это дядя Петя! Дядя Петя седой. Мама говорит, что он белый, как лунь. Лунь это полярный филин, или полярная сова, мама говорила, но я не помню. А папа говорит, что дядя Петя был смоляной, как головёшка. Когда я был еще грудной, а дядя Петя не был командиром полка, а папа не был «Помпой» и был простым бортмеханником, или борттехником, они с дядей Петей летали в Окинаву, или в Хоккайдо, папа говорил, но я не помню. И они сфотографировали там, что-то «непотребное».
|