| |
Ч. и М.
ЛУЧИКИ ОТ СОЛНЦА И ЛУНЫ
недомолвки (!)
..., к которой всё это
имеет мало отношения,
и всё-таки - в подарок.
Не смогу точно описать, что я почувствовал. Я всего лишь шел в аптеку, поздно, зимой. (Ночь, улица...) На улицах пусто. На школьном стадионе, прямо посередине, пересекаются две тропинки на снегу - крестом - что меня в нём так поразило? Не бог, нет, я в него не верю. Но был этот крест, как сигнал. Не могу описать словами, и даже в мыслях не могу разобраться: с ума сходят по другому, это я тоже знаю. Но у меня тряслись руки, и не только руки, я не сразу попал ключом в замочную скважину. (Перед этим предложением позвонила Л., 3:12) Кажется, я был огромнее мира, он был внутри меня. Странно писать об этом теперь, успокоившись. Казалось, моя боль, и её, Л., даже часть её боли, что во мне - они наполнили весь мир. Мир был как бы внутри меня, он весь - эта боль, и всё-таки я - в нём, в ней. Ещё сильнее поразил меня свет от фонарей на снегу. Жёлтый. И тени в нём, колышущиеся, от берёзовых веток. Казалось, начало века, то же чувство, те же закоулки и я - тот же, как тогда, когда меня и быть не могло, потому что я был мир и бог, а время - всего лишь прихотливая особенность моей мысли.
* * *
Когда лежишь в палатке в темноте, в ночь ненастную и тёмную, всё равно - открыты глаза, или нет. Закрывая и открывая их, ты всё равно встречаешь только темноту, которая окружает тебя, и которая, сливаясь с тобой, так как кроме неё - и ты чувствуешь это - нет ничего, что можно было бы увидеть, делает тебя частью ландшафта, равноправной со всеми его остальными частями, камнем ледниковой морены, на которой стоит палатка. Рушит барьеры, чтобы ничто не отделяло тебя от других частей.
И стенки палатки растворяются, и их нет. Камень лежит, слушая и осязая горы.
* * *
И может быть когда-то (и, может быть, скоро) настанет день, когда она войдёт в эту комнату снова. И может, это будет последний раз, когда она войдёт сюда. На столе по-прежнему будут лежать её можжевеловые чётки - тридцать три шарика.
Для чего меня вспоминать? Мне нужно звонить по ночам, говорить, трогать меня руками - вот он я - живой, и вот она ты. Пока ещё - вот. А потом?
* * * "D. A."
...И опустилась ему навстречу в темноте. Чуть крови.
- Немножко. - шепнула ты ему в ответ.
Так оно всё и было в этот миг шафранового цвета. Откровенно говоря, шафранового цвета не бывает (для меня. Я не знаю, как выглядит шафран), но если б был - это был бы тёплый цвет, или, даже свет, - какой бывает, когда солнце выглядывает сквозь дымку во время вечерней, предзакатной грозы.
И это непривычно. Всегда ты виделась мне в тёмно-синем, голубом, во влаге - в голубой, в блестящей. И вот синий сменился этим - шафрановым, прозрачно-оранжевым, и от него прямо-таки веет невозвратимостью.
Что-то от ребёнка было в тебе тогда - в синей тебе, росистой девочке, и теперь оно - кажется - невозвратно. Не я ли его убил, целуя тебя? (И он - лишь довершил моё преступление. ...Не преступление, нет: просто жизнь - прощание с детством). Как приоткрыть в тебе ту - росистую девочку, которую я держал В руках тогда, давно, которую - не полюбить - нельзя, открыть, насмотреться, и - может быть - не уходить? Кому-то...
* * *
(Воскресенье Никиты, апрель)
День начинается так. Солнечный свет. Открывая глаза, Никита видит пылинки, которые в слое солнца сверкают, почти недвижимы.
Спать Никите уже не хочется, но не хочется ему и погружаться в это отстранённое солнечное спокойствие. Детские голоса за окном доносятся до него отдельными возгласами - слов не разобрать - как сквозь воду, чужие, но тёплые и яркие.
Никита отворачивается от окна, закрывает глаза и вызывает в себе продолжение своего сна. Ему снится девушка, лицо её неясно, но она смеётся, и всё между ними вовсе лишено игры - это и есть самое приятное.
Так проходит ещё какое-то время, и сон отступает от Никиты неумолимо, мельчает и оставляет после себя навязчивую тяжесть в голове. Уступив этой тяжести, Никита уже не закрывает глаз, и, полежав так с минуту, глядя на солнечную пыль, встаёт и отправляется в уборную.
|
